En'ca minne...
Оно гонится за мной добрую половину мая. On how Life is.
Каково это – видеть ее так близко? Вот она поднимает голову, и волна мягких, черных, но все же довольно светлого оттенка, волос откатывается от странного узкого лица. Кожа у нее очень бледная: как будто она часто проводит время в помещении. А носит она в крестьянскую одежду. Это не соответствует друг другу, конечно. Сейчас незаметна ее обычная повадка: прятаться как испуганный зверек, наводить загадочность. Она лежит, закинув руку за голову и улыбаясь, глядит вверх, на потемневшие балки. Она любопытна и упряма, но и это сейчас словно растворилось. Секунда – и она плавным свободным движением сбросит с одного плеча платье, едва удерживаемое распустившимся поясом, перевернется на живот, и окажется еще ближе, и будет длительно смотреть в глаза с очень странным чуть насмешливым и радостным выражением, словно желая сказать: «Это ничего, это все ерунда – пока мы живы, все ерунда!» Она часто не соображает, что делает: никогда не стала бы проверять, есть ли брод, прежде чем сунуться в реку. Может быть, это характерно для иностранок? Но иногда - очень редко - ее лицо застывает, опустевшие глаза смотрят спокойно и отстраненно, как у могильщика – на всё кругом.
Волосы и воротник закрывают ей шею, но если провести рукой вдоль спины, можно почувствовать сильные хорошо растянутые мышцы. Она вся такая: гибкая, стремительная. Мягкие девичьи жесты – это внешнее, почти видимость. Большие светло-карие глаза прозрачны, как вода осенью, а когда она лжет, они слегка затуманиваются мягкой располагающей дымкой.
Она ничего лишнего не говорит, удивительно. И всегда умеет обойти неловкие моменты: приглашая ли к себе, предлагая ли попробовать снадобье из своей таинственной котомки. Некоторые вещи врезаются в память сильнее, чем хотелось бы. Вчера, заметив, быстрое движение руки, придержавшей края одежды, предательски расходящейся на груди, она с восхищенной и сосредоточенной улыбкой поправила их, запахнула посильнее, и - отстранилась с видом художника, любующегося чужим творением. Но свое платье она, кажется, вообще с удовольствием сбросила бы долой! А после – как она присела возле двери, робким движением отодвигая створку: «Какая глубокая ночь! Вы, наверно, спешите к себе»… Да, пришлось сказать, что нужно уходить. И она стояла на галерее, прощаясь с таким серьезным видом, будто гостю идти придется как минимум на другой край города, и там ждут очень важные дела, про которые она не смеет спрашивать.
……….
Это было тяжело лишь в первый момент. Зажмурить – почти закрыть - глаза. Открыть – и чтобы в них ничего не осталось. Ни страха за него, ни понимания: живой интерес и лукавая искорка. А дальше все было, гм, просто. Да, это игра, это риск, и будь что будет! Даже если потом придется горько пожалеть. Возможность коснуться руки – там, где ее, вероятно, касалась до этого лишь рукоять оружия? Доверие, которого могло никогда не быть. Чем отплатить за это?
И та же рука: с худой, а не жилистой кистью, смущенно сжавшая полы одежды на груди. Да, чрезмерно выступающую ключицу было заметно. Ну и что ж! Пусть подумает, будто показалось другое. Это в любом случае в чем-то правда: мужчина имеет право выглядеть, как хочет, и не распахивать перед той, кто даже еще не стала чем-то важным, свою смешную рубаху. Особенно, когда он хорош собой. Как Богу удалось создать такое выражение глаз?! Оно что-то зажгло в сердце, и можно, не боясь, раскрыться душой навстречу. И лежать теперь, глядя в потолок дома, который навсегда останется чужим, и придумывать, под каким предлогом отправиться обратно, даже если чтобы оказаться у себя, нужно лишь пересечь двор. Потому что ему надо будет выспаться.
……….
Иногда это бывает…трудно. Как сейчас: она тянется снизу вверх, губами к губам, и надо бы отстраниться, срочно что-то придумать. Иначе придется объяснять. Но вдруг ее движение замирает на полдороги, голова клонится к плечу, затем – к подушке, уловив подавленный краткий бросок в сторону, она шепчет полусонно: «А ты все время настороже…спасибо…» И снова неясно, поняла она что-то или нет. Но спокойное дыхание становится все размеренней, и можно долго, пока не догорит свеча, смотреть в ее лицо. Чистый высокий лоб, разомкнувшиеся во сне румяные губы – хорошее, мирное время! А если ночью она заслышет кашель, то, не просыпаясь, вытянет тонкую руку - накрыть одеялом, и будет тянуть его вверх, пока наружи не останется только ее нос и выбившиеся прядки волос. И тогда можно будет лежать, словно держа воробья за пазухой.
Эта ночь ясная, и на небе полно звезд. Ветер, наверно, как будто колеблет их рой, приветствуя любующихся ими таким знакомым свистом. Там, откуда она, наверно, тоже красивое небо. Но где это, она так и не сказала. Словно не знала, какое место назвать. Словно у нее вообще нет дома. Там у колодца, ее голос вдруг странно изменился, будто нездешним холодом потянуло - и это тоже было трудно. Впрочем, тому может быть любая причина: к примеру, происшествие, из-за которого она не любит свое оружие. Ей не хотелось снова лгать – это было заметно. Может, и нет здесь ничего потустороннего, а ее родина – лишь большой торговый город. На морском побережье, скорее всего: иногда она потягивает носом воздух и крутит головой, словно пытаясь определить направление ветра, и если он с моря, всегда чуть кивает - незаметно для себя.
……….
У него очень тонкий слух: кажется, ничто не шелохнулось, а он успел расслышать, молниеносно податься в сторону звука, и так же быстро распознав его, прекратить бросок, не потревожив при этом руку, блаженно забытую у себя на руке. Так и оставив ее, можно мирно уснуть, благодаря милосердную ночь за спокойствие. И золотистое сияние свечи, ощущаемое даже сквозь веки, плавно перейдет в сновидения…Непривычно кобальтовое небо и россыпи звезд, чьи-то улыбающиеся лица встречают свежий ветер, потревоживший кудрявые сумрачные кроны. Самые разные люди, неуловимо похожие на него, как бывают похожи между собой друзья…Наступившая тьма надежно упрячет все это и не даст времени думать: голоса живых или мертвых звали его во сне. А утром – утром все будет другим. В сероватом рассветном полумраке видно будет, как он спит, подложив ладонь под щеку, уступив единственную в комнате тоненькую подушечку: угольно-темные волосы, накануне собранные в аккуратный хвост, чуть растрепались, в уголках полных губ нечто, похожее на детскую улыбку. Можно пододвинуться, тихонько отогнуть одеяло с его плеча, нечаянно коснуться простого хлопка одежды. Собрав все свое умение, бесшумно встать и выскользнуть из комнаты, осторожно задвинув створку двери. Выскочить босиком со двора усадьбы и тут же вернуться обратно: чтобы оставить на пороге гибкий побег с большими сердцевидными листьями – вьюнок. Вместо письма ему и напоминания себе.
Каково это – видеть ее так близко? Вот она поднимает голову, и волна мягких, черных, но все же довольно светлого оттенка, волос откатывается от странного узкого лица. Кожа у нее очень бледная: как будто она часто проводит время в помещении. А носит она в крестьянскую одежду. Это не соответствует друг другу, конечно. Сейчас незаметна ее обычная повадка: прятаться как испуганный зверек, наводить загадочность. Она лежит, закинув руку за голову и улыбаясь, глядит вверх, на потемневшие балки. Она любопытна и упряма, но и это сейчас словно растворилось. Секунда – и она плавным свободным движением сбросит с одного плеча платье, едва удерживаемое распустившимся поясом, перевернется на живот, и окажется еще ближе, и будет длительно смотреть в глаза с очень странным чуть насмешливым и радостным выражением, словно желая сказать: «Это ничего, это все ерунда – пока мы живы, все ерунда!» Она часто не соображает, что делает: никогда не стала бы проверять, есть ли брод, прежде чем сунуться в реку. Может быть, это характерно для иностранок? Но иногда - очень редко - ее лицо застывает, опустевшие глаза смотрят спокойно и отстраненно, как у могильщика – на всё кругом.
Волосы и воротник закрывают ей шею, но если провести рукой вдоль спины, можно почувствовать сильные хорошо растянутые мышцы. Она вся такая: гибкая, стремительная. Мягкие девичьи жесты – это внешнее, почти видимость. Большие светло-карие глаза прозрачны, как вода осенью, а когда она лжет, они слегка затуманиваются мягкой располагающей дымкой.
Она ничего лишнего не говорит, удивительно. И всегда умеет обойти неловкие моменты: приглашая ли к себе, предлагая ли попробовать снадобье из своей таинственной котомки. Некоторые вещи врезаются в память сильнее, чем хотелось бы. Вчера, заметив, быстрое движение руки, придержавшей края одежды, предательски расходящейся на груди, она с восхищенной и сосредоточенной улыбкой поправила их, запахнула посильнее, и - отстранилась с видом художника, любующегося чужим творением. Но свое платье она, кажется, вообще с удовольствием сбросила бы долой! А после – как она присела возле двери, робким движением отодвигая створку: «Какая глубокая ночь! Вы, наверно, спешите к себе»… Да, пришлось сказать, что нужно уходить. И она стояла на галерее, прощаясь с таким серьезным видом, будто гостю идти придется как минимум на другой край города, и там ждут очень важные дела, про которые она не смеет спрашивать.
……….
Это было тяжело лишь в первый момент. Зажмурить – почти закрыть - глаза. Открыть – и чтобы в них ничего не осталось. Ни страха за него, ни понимания: живой интерес и лукавая искорка. А дальше все было, гм, просто. Да, это игра, это риск, и будь что будет! Даже если потом придется горько пожалеть. Возможность коснуться руки – там, где ее, вероятно, касалась до этого лишь рукоять оружия? Доверие, которого могло никогда не быть. Чем отплатить за это?
И та же рука: с худой, а не жилистой кистью, смущенно сжавшая полы одежды на груди. Да, чрезмерно выступающую ключицу было заметно. Ну и что ж! Пусть подумает, будто показалось другое. Это в любом случае в чем-то правда: мужчина имеет право выглядеть, как хочет, и не распахивать перед той, кто даже еще не стала чем-то важным, свою смешную рубаху. Особенно, когда он хорош собой. Как Богу удалось создать такое выражение глаз?! Оно что-то зажгло в сердце, и можно, не боясь, раскрыться душой навстречу. И лежать теперь, глядя в потолок дома, который навсегда останется чужим, и придумывать, под каким предлогом отправиться обратно, даже если чтобы оказаться у себя, нужно лишь пересечь двор. Потому что ему надо будет выспаться.
……….
Иногда это бывает…трудно. Как сейчас: она тянется снизу вверх, губами к губам, и надо бы отстраниться, срочно что-то придумать. Иначе придется объяснять. Но вдруг ее движение замирает на полдороги, голова клонится к плечу, затем – к подушке, уловив подавленный краткий бросок в сторону, она шепчет полусонно: «А ты все время настороже…спасибо…» И снова неясно, поняла она что-то или нет. Но спокойное дыхание становится все размеренней, и можно долго, пока не догорит свеча, смотреть в ее лицо. Чистый высокий лоб, разомкнувшиеся во сне румяные губы – хорошее, мирное время! А если ночью она заслышет кашель, то, не просыпаясь, вытянет тонкую руку - накрыть одеялом, и будет тянуть его вверх, пока наружи не останется только ее нос и выбившиеся прядки волос. И тогда можно будет лежать, словно держа воробья за пазухой.
Эта ночь ясная, и на небе полно звезд. Ветер, наверно, как будто колеблет их рой, приветствуя любующихся ими таким знакомым свистом. Там, откуда она, наверно, тоже красивое небо. Но где это, она так и не сказала. Словно не знала, какое место назвать. Словно у нее вообще нет дома. Там у колодца, ее голос вдруг странно изменился, будто нездешним холодом потянуло - и это тоже было трудно. Впрочем, тому может быть любая причина: к примеру, происшествие, из-за которого она не любит свое оружие. Ей не хотелось снова лгать – это было заметно. Может, и нет здесь ничего потустороннего, а ее родина – лишь большой торговый город. На морском побережье, скорее всего: иногда она потягивает носом воздух и крутит головой, словно пытаясь определить направление ветра, и если он с моря, всегда чуть кивает - незаметно для себя.
……….
У него очень тонкий слух: кажется, ничто не шелохнулось, а он успел расслышать, молниеносно податься в сторону звука, и так же быстро распознав его, прекратить бросок, не потревожив при этом руку, блаженно забытую у себя на руке. Так и оставив ее, можно мирно уснуть, благодаря милосердную ночь за спокойствие. И золотистое сияние свечи, ощущаемое даже сквозь веки, плавно перейдет в сновидения…Непривычно кобальтовое небо и россыпи звезд, чьи-то улыбающиеся лица встречают свежий ветер, потревоживший кудрявые сумрачные кроны. Самые разные люди, неуловимо похожие на него, как бывают похожи между собой друзья…Наступившая тьма надежно упрячет все это и не даст времени думать: голоса живых или мертвых звали его во сне. А утром – утром все будет другим. В сероватом рассветном полумраке видно будет, как он спит, подложив ладонь под щеку, уступив единственную в комнате тоненькую подушечку: угольно-темные волосы, накануне собранные в аккуратный хвост, чуть растрепались, в уголках полных губ нечто, похожее на детскую улыбку. Можно пододвинуться, тихонько отогнуть одеяло с его плеча, нечаянно коснуться простого хлопка одежды. Собрав все свое умение, бесшумно встать и выскользнуть из комнаты, осторожно задвинув створку двери. Выскочить босиком со двора усадьбы и тут же вернуться обратно: чтобы оставить на пороге гибкий побег с большими сердцевидными листьями – вьюнок. Вместо письма ему и напоминания себе.
@темы: Жизнь на маленьком шаре под звездами., кросскультурная коммуникация, писанина, "Инцидент у излучины реки"
Вот тогда надо ДУМАТЬ
Она точно человек?
Ну, вообще-то кто он - намекалось ни раз.
Так не бывает.
Бывает
Хильдико_Вильнюс Бывают люди, которые одним своим присутствием как следует разряжают обстановку.