Celestine, я помню, что когда-то пообещала. Вот что вышло.
И меня не покидает мысль: у Иваи была полная возможность прибить своим пультом всех, кто был в бункере, и выйти победителем. Отчего-то не сталХолодная ночь.
День был пасмурным, безветренным, но поздно вечером объявился Бритва. Собственно, прозвище дал ему я. Не столько за характер – о нем я почти ничего не знал, сколько за выражение лица. Хотя в спокойном состоянии у Бритвы не было никакого выражения лица. Он мог долго сидеть, не шевелясь: пустые глаза смотрят куда-то в сторону, руки забыты на коленях. Я не первый год живу на улице и хорошо знаю, что значат такие вещи. Но ко мне Бритва не лез: чем-то я забавлял его.
Возможно, он помнил, как при первой встрече я вежливо приподнял шляпу и сообщил:
- Послушай, как тебя там? Меня проще попросить. Я поделюсь. Если у тебя другие идеи – лучше проваливай. По глазам вижу, что они уже идут следом. И я покажу им дорогу, будь уверен.
Он остановился на границе неровного круга, вырезавшего меня вместе с костром из окружающей тьмы, и хихикнул. Знакомство состоялось.
читать дальшеВ дальнейшие месяцы я даже привык к нему: к отвратительной манере возникать у огня, когда этого ждешь меньше всего, к невеселому смеху и к тому, что Бритва всегда ходит в одной и той же ветровке, засунув руки в карманы. Кормился он, кажется, разбоем. Пару раз я видал у него на одежде кровь.
Он тоже ко мне привык: кивал при дневной встрече и никак не реагировал, если при вечерней я открыто называл его Бритвой. Я знал, что он бросает курить (долго и с сомнением глядит на предложенную сигарету, потом все же кратко отказывается), он знал, что я люблю ночевать в одном и том же месте: возле двух куч подгнивающих шпал, расположенных под углом друг к другу. Я был благодарен ему за каждое утро: для такого соседа оставить пожилого бродягу в живых – солидный жест доброй воли.
Пару раз Бритва влипал в истории. Одна произошла летом, когда его, капитально слегшего с простудой, подобрал и поселил у себя какой-то студент. Через двое суток, оклемавшись, Бритва забрал у него всю еду из холодильника, написал на столе маркером «Придурок!» и ушел обратно на улицу. Он не любит вспоминать это. Хотя я думаю: в свое послание он вложил куда больше, чем кажется. Это было своего рода выражение благодарности и удивления.
Тогда, наверное, был единственный раз, когда он сказал мне больше двух слов подряд. Очень уж разобиделся, надо было, видать, поделиться с кем-то. И еще отдал идиотского розового мишку из сладкой ваты – часть «наследства» студента.
Сегодня он, как обычно, появился нежданно-негаданно: компактная тень просто отделилась от темноты. Будто его принес ветер, начавшийся вечером. Это было непохоже на Бритву: обычно он знал, зачем и куда идет. Приглядевшись, я понял, что он выглядит усталым. Идет, приволакивая ноги. Я кивнул на место возле костра, но Бритва, как это было у него в обычае, только подошел чуть ближе и остался стоять. Разыскав кружку, я налил в нее чая до половины и, кряхтя, протянул ему. Он быстро посмотрел на меня и, отпивая глоток, поморщился: чай был слишком горяч.
- Ты уже знаешь, где будешь зимовать?
Он пожал плечами, аккуратно поставил кружку на землю, стремительно выпрямился и сунул руки в карманы. Похоже, ветровка была единственным, что в его понятии было похоже на дом.
- Я так еду в трудовой лагерь. Харч дважды в день, можно пристроиться в теплицу.
Он выслушал это с полнейшим равнодушием, и мне стало ясно: зимует на улице первый год. А до этого, видно, сидел в тюрьме.
Неожиданно Бритва опустился на корточки и стал смотреть в огонь.
- Ты – Называтель. Любишь давать имена. Чем тебе плох пустырь?
- Э, вот пробуй задержаться тут в ноябре – сразу поймешь! – Я улыбнулся воспоминаниям. – Три года назад, как пришел сюда из других мест, я зазимовал здесь. Очень весело.
Я хохотнул и довольно поглядел на свой рюкзак. В ту зиму метели сменяли одна другую почти непрерывно. На выпуклом, как булочка, пустыре постепенно не осталось ни одного человека, кроме меня. Ни одного живого человека. Кто-то решил, что даже попасться банде из предместий лучше, чем воевать с непогодой, и сделал ноги, кто-то остался в сероватых сугробах навсегда.
Бритва продолжил смотреть в огонь: языки пляшут и стелятся, развеваемые ветром, неподвижные глаза наполняет нечто вроде сомнения.
- Здесь свободно. Много воздуха.
- Слишком много, Бритва.
- Все равно. Ты был прав: они действительно идут следом.
Вырванный из приятного мира мечтаний о трудовом лагере, я вдруг вспомнил: весной Бритва выглядел куда более невменяемым. Ясно было, что сейчас он говорит совершенно серьезно. И, будто оказавшись на границе трех вотчин: хозяйственных хлопот, сумасшествия и владений духов, я кивнул:
- То есть, ты хочешь сказать, что не переживешь зиму?
- Нет. Но я не знал, что это будет так: они придут – и все.
- Тогда просто постарайся выжить. Если пришли – это не значит, что тебе конец. Так уж мы живем на улице: видим слишком много неведомого другим.
- Слышим. И слышим.
- Не путай одно с другим. Может, они пришли сказать тебе, что пора поискать лучшей жизни.
Он легко поднялся и, не обернувшись, исчез в темноте.
В следующий раз я увидел его весной. Точнее – он появился у меня из-за спины, держась за плечо:
- Я нашел работу. Тысяча сто двадцать в час. Семь дней.
В первый и последний раз он улыбнулся естественно. И мне стало ясно: догнали.